Зона затопления читать. Роман сенчин - зона затопления

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Роман Сенчин
Зона затопления

© Сенчин Р.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Валентину Григорьевичу Распутину

Глава первая
Телефонный разговор

– Привет, Володь, пять минут уделить можешь?

– Да, могу… А что случилось?

– Ничего-ничего, все нормально… Идейка тут возникла одна.

– Толя, у меня от твоих идеек всегда мороз по коже…

– Да ничего страшного. Я по Красноярскому краю езжу, и тут, оказывается, есть ГЭС-недостройчик…

– Хм, у нас, если не ошибаюсь, больше десятка таких.

– Ну вот. А эта практически готова. Процентов на шестьдесят. Бросили в начале девяностых. Плотина почти закончена, машинные залы… В общем, довести до ума ничего не стоит.

– Знаю я твое «ничего не стоит».

– Нет-нет, Володь, на этот раз действительно! Вложиться, конечно, придется, но не так чтобы…

– А зачем? Нам электричества не хватает, что ли? Ты сам докладывал о мощностях…

– Китайцы сами полсотни электростанций строят.

– Ничего, им мало не будет… Алюминиевый завод поставим. Алюминий везде востребован…

– Тебе бы лишь торговать.

– Ну, без этого нельзя – рынок. А главное-то не в этом, Володь.

– А в чем?

– Понимаешь, Володь, пуск новой ГЭС, причем мощной, стратегической, – это такой имиджевый плюс! Сколько лет, типа, всё разрушали да разрушали, высасывали советское наследство, а вот теперь взяли и созиднули в конце концов. Сами, своими руками!.. А, как?

– Не знаю… Разумно, конечно…

– А то! Толя плохого не посоветует.

– Еще бы…

– Так как, принимаешь предложение?

– Хм, такие вопросы так не решаются. Не телефонный разговор…

– Да почему? Наоборот, телефонный. Для этого телефоны и изобрели… Не с грамоткой месяц скакать с берегов Енисея… Давай, Володя, так: я набросаю указ, а ты потом глянешь…

– Какой указ?

– Ну, типа, «О мерах по социально-экономическому развитию Красноярского края». И главным пунктом сделаем пуск ГЭС, строительство алюминиевого завода. Типа, это даст ощутимый толчок развитию… Человечкам работу дадим. Смотреть страшно на них. Болтаются…

– А что за место вообще? Национальный округ какой-нибудь?

– Нет-нет, русские!

– Ну, хоть это нормально. А то опять вони не оберешься: оленьи пастбища портим, традиционный уклад нарушаем…

– Это твоих нефтяников дела. У меня чисто: электроэнергия. Плотина, пруд, и погнал вырабатывать…

– Да уж… И что, переселять кого-то придется?

– В смысле?

– Ну – пруд. Знаю я эти пруды со Швейцарию.

– Там уж в восьмидесятые почти всех переселили. Осталось тысяч пять. Маргиналы да пенсы. Еще несколько колоний – специально в свое время туда на поселение отправляли, территорию под водохранилище готовить.

– И как, приготовили?

– Да говорю: почти все готово. Я бы к тебе с сомнительным проектом и не совался… Давай, Володь, дай отмашку.

– И кто будет доводить до ума?

– В плане денег?

– Ну а в каком еще?..

– Часть мое РАО будет вкладывать, часть, думаю, надо на Олежку повесить.

– На какого Олежку?

– Ну, на Баняску. Он же у нас алюминиевым королем назначен. Хочет еще алюминия – пускай инвестирует.

– Заартачится. Ему и существующих заводов хватает.

– От возможности расти никто не отказывался. Тем более можно надавить. У тебя ведь на него много накоплено. Не захочет – поедет или в Европу от дел отдыхать, или в Забайкалье куда-нибудь шить носки. Прецеденты-то есть.

– У меня на всех накоплено…

– Да понимаю, понимаю. У меня тоже, кстати… Ну, в правильном смысле… К тому же Олежек меня киданул недавно, надо, чтоб отработал.

– И что, у вас хватит собственных средств ГЭС построить?

– Достроить, Володь, до-стро-ить. Все только рады будут, благодарны. Без дураков!.. А деньги найдем…

– Угу, в госбюджете. Или в стабфонде. Алеша истерику закатит.

– Гарантирую, туда не полезем. В крайнем случае воспользуемся английским правом…

– Это что еще?

– Ну, это долго объяснять… Сложный экономический термин…

– Так-так, началось.

– Нет, Володь, никаких этих самых, как тут в Сибири говорят. Всё в рамках рыночной экономики… Алло?

– Думаю… А кому будет принадлежать ГЭС в итоге?

– А кому у нас все принадлежит, Володь?.. Все будет правильно. И Михал Иваныча не забудем.

– А что, все мы люди, Володь. Ничто человеческое не должно быть нам чуждо… Но в первую очередь нужно думать об общем деле. Мы ведь хотим видеть Россию встроенной в общемировое пространство.

– У, перестань… Вообще-то, конечно, если верить твоим словам, проект интересный.

– И интересный, и полезный. Тебе, Володь, в первую очередь полезный. Войдешь в историю России… Алло, Володь, ты куда пропал?

– Что ж, можно попробовать.

– «Попробовать»… Это слово должно исчезнуть из твоего лексикона. Нужно тверже быть. «Решить», «сделать», «реализовать»!

– Все-все, перестань. И так голова пухнет.

– В общем, пишу рыбу указа, а ты Баняску подготовь. Пускай впрягается.

– Может, посоветоваться, собрать специалистов?

– Да что ж это?! Советская власть десять лет уж кончилась, а ты все – «посоветоваться». Скажи еще, политбюро собрать. Дело надо делать, Володь, а не советоваться… Ты для дела Россию на руки поднял.

– Толя, я устал тебя слушать. Даю добро, и – пока.

– Спасибо! До связи!

Глава вторая
В чужую землю

В первых числах сентября умерла Наталья Сергеевна Привалихина.

Лето проковырялась на огороде, до заморозков успела всё, кроме капусты, убрать, просушить, засахарить и засолить, спустить в подполье, а потом упала на крыльце. Долго лежала, собираясь с силами и соображая, куда ей – в избу или за ограду. Конечно, лучше в избу, лечь на койку… А если уже не поднимется? И будет лежать без воды, обмарается; а умрет, так и запахнет, весь дом пропитается мертвым. Люди-то неизвестно когда хватятся… Рано или поздно, конечно, заметят, что что-то давно ее не видать, придут, а она уж… Носы позажимают.

И потому, как немного отлегло, Наталья Сергеевна встала на карачки и поползла по двору к калитке. Куры наблюдали за ней, а петух возмущенно вскрикнул и дернул шеей… Добравшись, цепляясь за жердину, скобу ручки, она поднялась, открыла калитку, высунулась на улицу.

Этот кусочек мира был ей знаком до незамечаемости. Каждый день, больше полувека, как переехала сюда к мужу, она выходила через эту калитку со двора то за водой к колодцу, то в магазин, то выгоняла корову, то звала сначала детей, а потом внуков есть. И вроде не видела и́збы вдоль улицы, заборы, ворота, траву, но, если менялась хоть какая-нибудь мелочь – отваливалась штакетина в палисаднике у Мерзляковых, или наличники у Гусиных покрывались свежей краской, или скашивалась крапива вдоль чьего-то забора, – это сразу бросалось в глаза, и потом мысли долго возвращались к этой мелочи: «Надо своему сказать, чтоб подбил ограду… крапиву срезать… надо краску достать да тоже покрасить – облупилась… Через неделю покрашу – сразу не надо, скажут: “Наташка очнулась, когда другие сделали…”»

И сейчас она стояла, покачиваясь, в проеме калитки, держась одной рукой за скобу, другой – за деревянный ящик для почты (сильно на него опираться боялась – рассыплется), и жадно смотрела на эти две видимые ей избы по правую сторону, на серые глухие заборы, на красные листья черемухи в палисадниках, на темно-зеленые, почти синие шапки сосен на пригорке, где было кладбище…

Конец улицы упирался в реку, на берегу были мостки. Их каждый май ломало, корежило ледоходом, и мужики потом без ворчания, как нечто естественное, что не сделать невозможно, их восстанавливали… Женщины полоскали на мостках белье, брали воду для скотины и бани, а раньше – пока не появились насосы, которые по трубам и шлангам гнали ее почти по всем дворам деревни, – и для огорода… Мужики с мостков рыбачили; раньше хорошо рыба шла – ельцов и за рыбу не считали, а радовались ленкам, хариусу. Часто и таймень попадался.

Был случай давно-давно: старуха Гусина, покойница, а тогда молодая, жулькала постирушки, а сын годовалый на берегу играл. На траве. Берег покатый, вода мелкая, заводь – течения нет… Гусина полоскала-полоскала, глаза поднимает – ребенок исчез. Бегала искала, все дно ощупала – не нашла… Мужики сбежались, до темноты чесали реку… Потом старики сказали: «Таймень утащил». И как-то все, и Гусина тоже, не то чтоб успокоились, а притихли: да, дескать, если таймень утащил, то ничего не поделаешь.

Лет пятьдесят назад это случилось, а словно года три назад. И Наталья Сергеевна сейчас почувствовала себя той почти девчонкой, которая только-только оторвалась от родителей, познала мужчину, а теперь вот, видя горе соседки, поняла, что постоянно надо быть настороже, ребенок может кануть и так – в двух шагах от матери, спокойно играющий на травке…

Потянулась кверху, чтоб увидеть реку, но не увидела. Удивилась: когда-то, стоило открыть калитку, и река поблескивала чешуей течения, слепила, а потом незаметно скрылась с глаз – перестала Наталья Сергеевна встречать ее взглядом. То ли бугор улицы перед спуском подрос, то ли она сама уменьшилась в росте, согнулась так, что хоть затянись – не вытянешься.

«Хоть бы прошел кто», – просила, чувствуя, что силы снова кончаются, ноги гнутся и скоро перестанут держать.

Не то чтобы у нее что-то болело, лопнуло, оборвалось внутри, как это, знала, слышала, бывает перед смертью у многих стариков. Не раз приходилось сидеть у коек с умирающими, и те обстоятельно, с досадой и увлечением делились последним опытом: «Шла по огороду, и гляжу – из морковки лебедина торчит. Вчера еще как не было, а тут прям будыльё. Ну и наклонилась выдернуть. Да неловко, походя. И в глазах черная вода разлилась, в уши как затычки воткнули. И – всё. Не помню, как сюды принесли, уложили. Теперь уже всё, уже не подняться. Не подняться… Черт пихнул эту травину увидеть». Или такое: «Не лежала ведь душа выходить, да делать-то нечего – надо лесины эти ошкурить было… Эх, дорого они мне стали. Вот и они лежат, и я…»

Нет, боли или обрыва она не чувствовала. То есть – побаливала, конечно, спина, колени, над висками покалывало, дышать было трудно, и при каждом вдохе в груди словно бы хрустело. Но это все привычное, все это болело и хрустело давно. А вот слабость…

Слабость была новая, необычная, полная какая-то слабость. Как вышло что-то изнутри важное, необходимое, то, что заставляло семьдесят с лишним лет шевелиться. День за днем, день за днем… И сейчас даже шагу не шагнешь, руку не приподнимешь. И, знала, никакой фельдшерицын укол, как раньше, уже не поможет.

Стояла между двором и улицей десять минут или час. Не было больше у нее того органа чувств, который меряет время. В голове крутился плотной спиралью вихрь не мыслей, не воспоминаний, а каких-то обрывков, ошметков… Вот стало очень обидно, что капусту не успела убрать, засолить. Уже и терку достала, и кадка готова – осталось только ошпарить и спустить в подполье обратно… Два ведра мелкой морковки намыла, теперь издрябнет, пропадет… Пугала мысль, сообщат ли детям, внукам, брату, чтоб ехали хоронить. Адреса под клеенкой на кухонном столе – соседи должны догадаться, найти – у многих под клеенками важные бумаги хранятся… И в телефоне есть номера, телефон на буфете… Разберутся… Но как им, детям, внукам, ехать такую даль?.. Брат рядом, в Кутае, а эти… Одна дочь в Новосибирске, другая – в Томске, сын так и вовсе в Перми живет… И ведь сын с младшей дочерью приезжали в июле, часть своих отпусков здесь прогостили. А теперь – опять…

Но самое тяжелое было то, что не знала Наталья Сергеевна, где она ляжет. Вон оно, кладбище, за задами дворов напротив, на нем и муж, и вся его родня, а решат ли ее там же хоронить…

Услышала шаги, и тут же из-за забора вывернул мальчик. Наталья Сергеевна не узнала, кто это, чей, а он обернулся и сказал:

– Здрассте, баб Нат!

Она хотела сказать ему, чтоб позвал кого из взрослых, но вместо слов из горла выдавился слабый, почти неслышимый шип. Как из сдутой резиновой лодки остатки воздуха… Решила оторвать руку от почтового ящика, махнуть, подозвать к себе, и пока решалась, мальчик оказался далеко. Шел к реке.

Наталья Сергеевна смотрела ему вслед, велела взглядом оглянуться опять, велела услышать, что ей плохо, помощь нужна… Мальчик стал срезаться – исчезли ноги на спуске, поясница, и вот уже голова. Пуста улица, слепы окна избы Мерзляковых, зажмурилась закрытыми ставнями изба уехавших Гусиных… Колени Натальи Сергеевны подломились, как трухлявые жердины на сучках, и она повалилась на землю.

В деревне давно никто не умирал. Стариков увозили в город в больницу, и они умирали там; молодежь, что раньше дралась, тонула, травилась спиртом или билась на мотоциклах, разъехалась.

Но в таком существовании без смертей, без похорон было что-то неправильное, и потому народ хоть и горевал по Наталье Сергеевне, но и оживился. Старухи спорили, кто обмоет и нарядит покойницу, старики чуть ли не всем колхозом сошлись делать гроб. Женщины обсуждали готовку поминок. А могилку отправились копать аж восемь мужиков… В общем, вся деревня засуетилась, заспешила, чтоб к приезду детей и внуков Натальи Сергеевны все было готово.

Утром мужики сошлись у привалихинских ворот, подточили лопаты, топоры, перекурили; со двора слышались женские голоса:

– Окна нельзя открывать!.. Травы надо подложить!

– Какую траву-то кладут?..

– Чабрец, помню… Помните, тёть Тоне чабрец клали.

– Не забыть кого-нибудь за пихтой послать! Пускай наломают…

Мужики слушали и грустно улыбались.

– Да, пихту надо, – согласился Леша Брюханов, сорокалетний, крепкий, работавший на дизельной электростанции.

– Пихту завтра уж, свеженькой, – сказал дядя Витя, школьный трудовик. – Ну чего, поднимамся?

Покряхтывая, сопя, словно бы через силу, встали, отряхнулись и пошли наискосок через улицу. Остановились у колодца, набрали воды в пластиковые бутылки…

Между дворами Мерзляковых и Гусиных был проулок, ведущий к кладбищу… Покойников возили центральной дорогой, делая полукруг, обязательно приостанавливаясь у реки, будто давая покидающему мир возможность попрощаться; в будни же ходили на кладбище вот так, проулком.

Но редко теперь ходили – тропка почти исчезла, справа и слева сдавливала пространство подсушенная заморозком, но еще живая, злая крапива.

Идущий впереди Брюханов рукой в верхонке ломал лезущие в лицо стволья, остальные кто ногами, кто лопатами тоже расчищали путь – знали: уже сегодня потянутся на кладбище женщины, старухи. Попроведают родню, расскажут, что скоро пожалует к ним тётка Наталья.

Кладбище на пологом, долгом увале. Песок, высокие сосны, а среди них – могилки. Хоронили без тесноты, внутри просторных оград, где лежат прадеды, деды, отцы… Очень старых памятников немного – до тридцатых годов кладбище было в другом месте, почти в центре деревни, рядом с церковью. Но потом похороны там запретили, а в пятьдесят каком-то году церковь сломали, захоронения частью перенесли сюда, частью просто уничтожили. Старое кладбище сровняли с землей, разбили скверик и поставили памятник павшим на войне.

За перенесенными под сосны могилками мало кто ухаживал – все-таки до десятого колена свою родову помнят единицы. В основном памятники как свезли в кучу, так они и лежат, поросшие мхом. Но несколько гранитных крестов со старого кладбища выделяются. Так тщательно они отшлифованы, что до сих пор слепят, как зеркало, никакой мох с лишайником на них не приживается… Говорят, делали их мастера в Енисейске, и за большие деньги местные, кто мог, конечно, покупали, трудно везли сюда. Обычно везли зимой, по льду, но самые нетерпеливые и летом – на лодках, вверх по течению.

До сих пор дожила то ли быль, то ли легенда, как богатый мужик Кибяков побожился поставить крест на могиле жены на год с ее смерти. Совсем недалеко уже от села, на порогах, лодка перевернулась, гранитный крест утонул. Долго люди пытались обвязать его веревками и вытянуть. Недели две бились, заболели от частого ныряния, а когда стало ясно, что останется крест на дне, Кибяков прыгнул в воду и не всплыл. Искать не стали – унесло течением к Енисею или под корягу забило, на корм налимам…

Кладбище огорожено кое-как – по две-три жердины прибито к соснам. Главное, чтобы скотина не зашла, не истоптала холмики, не терлась боками о памятники. Раньше, случалось, после похорон приходилось караулить свежие могилки – лезли сюда медведи, видимо, учуяв тлен. Задом кладбище выходило к мокрому логу, богатому голубикой и смородиной, а за логом начиналась настоящая – темная, непролазная – тайга. Но в последние годы медведи и прочее зверье к деревне не приближались – словно знали, что скоро ничего здесь не будет. Лишь стоячая кислая вода с червивой рыбешкой…

Отворив легкие, из арматурин сваренные ворота (ворота и два бетонных столба выглядели солидно, а дальше налево и направо – неошкуренные жердины меж стволов), мужики вошли на территорию кладбища и сразу притихли, мысленно здороваясь с покойниками.

Отовсюду на них смотрели пожилые, молодые, а то и детские лица. И у всех на этих овальных карточках взгляд был одинаковый, будто специально фотографировались на могильный памятник. Даже Витька Логинов, улыбающийся во все зубы, смотрел, казалось, печально, прощально и как-то жутко, как звал… Брюханов наткнулся на его глаза, скорей отвернулся. Они были друзьями, школу вместе окончили, потом техникум, вместе начинали работать, и Витьку убило током в двадцать четыре года. При Брюханове убило… Прошло с тех пор почти двадцать лет, Брюханов ощущает себя еще молодым, а Витьки так давно нет, столького не узнал, не увидел, столькому не порадовался. И жениться даже не успел: «Погулять надо, опыта набраться».

– Ну, чего, где привалихинская оградка, знает кто? – грубовато, излишне громко спросил Брюханов.

– Да где-то тут, – ответил плотник Афанасий Иванович, наоборот, тихо, уважительно к мертвым, – недалеко от ворот. Они ж тут старожилы.

Остальные в этом «тут» услышали не «деревня», а «кладбище»… Да, Привалихиных лежит много. Еще со старого кладбища перенесли сюда дядю мужа Натальи Сергеевны – красного партизана. Вокруг его большого высокого обелиска стали селить на вечный покой жену, братьев, сыновей, дочерей, племянников, а завтра вот ляжет и Наталья Сергеевна. Наверное, последней в этой оградке.

Мужики разбрелись было искать, но дядя Витя тут же позвал:

– Наше-ол.

Собрались снова. Постояли молча, привыкая к месту. Да и некуда было торопиться, не принято торопиться на кладбище.

Афанасий Иванович закурил; за ним закурили остальные. Посматривали на памятники, кресты, сохранившиеся тумбочки с жестяными звездочками, старались не встречаться взглядом с покойниками. Оглядывались.

Сосны были высокие, нечастые, но кронами почти смыкались друг с другом, и у земли всегда держалась тень, прохлада. Нет, бывала и удушливая жара, но для этого нужно, чтоб пекло и пекло много дней подряд. Сейчас же – хорошо. Свежо. Вкусно пахло вызревшими, умирающими травами, гулял слабый ветерок. Возле некоторых могилок росли рябины, елочки, никак не могущие окрепнуть без солнца. Пестрели искусственные цветы, покрашенные лавочки, столы… Как огромная общая комната, и вершины сосен – как свод.

Тихо в этой комнате, лишь бьет где-то дерево дятел, но этот острый звук только подчеркивает великую, торжественную тишину.

Леша Брюханов отчего-то занервничал, бросил на землю окурок, придавил ботинком. Сказал:

– Что, давайте. Надо все-таки…

– Да надо, конечно, – вроде с облегчением, что не он заговорил первым, поддержал дядя Витя; пошел туда, где лежал муж Натальи Сергеевны.

Теперь постояли перед его могилкой, глядя на фотографию, читая короткую надпись: «Привалихин Денис Степанович 9.07.1935 – 11.08.2002». Надпись была выбита на мраморной плашке, привинченной к металлическому, выкрашенному серебрянкой памятнику…

Семь лет назад умер, а казалось, что совсем недавно, только что видели его, насупленного, шагающего к своему двору от реки, насупленного независимо, был ли мешок полон рыбы или пуст. Или обкашивающего зады огорода, или курящего вечерами на лавочке у палисадника… Да, живо вспоминается, а вот – семь лет.

Но если начать перебирать в голове события, то столько всего за это время произошло… Да не «столько» по сути, а одно: когда умирал Привалихин, деревня была крепкой, цветущей, забывшей об угрозе гибели, которая накатила в восьмидесятые, а потом отступила; теперь же обречена она, остались ей месяцы, в лучшем случае – год…

И Денис Степанович смотрел на мужиков своим обычным, слегка сердитым взглядом, а им казалось, что взгляд спрашивает: «Ну и чего? Чего делать-то будете? Оставите нас одних?» Да-а… Через десяток лет пообвалятся без ухода памятники, оградки, а потом зарастет все кустами, и сгинет кладбище с лица земли, как и не было.

Некоторых покойников забрали родные еще лет двадцать пять назад, когда в первый раз наверху было просчитано, что будущее водохранилище затопит место, где стоит деревня. Самые активные стали тогда переезжать и прихватывали кости родителей, бабушек-дедушек… Если побродить, наткнешься на присыпанные сухими иголками углубления – это следы разрытых могил.

Но потом власть в Москве поменялась, строящуюся электростанцию забросили. О переселении разговоры заглохли, некоторые даже вернулись на родину из шумного мира. А вот теперь – бац! – и опять: строительство решено завершить, в зону затопления попадают такие-то «сельские поселения». В том числе и их Пылёво.

– Где копать будем? – спросил самый молодой из пришедших, Коля Крикау, в позапрошлом году вернувшийся из армии и теперь все думающий, что ему делать: ехать ли куда-нибудь, и, если ехать, куда. – Справа, слева?

– Жену вроде тут ложат, – отозвался дядя Витя, – справа от мужа.

Брюханов отошел, посмотрел, как у других. Вернулся, кивнул:

– Да, в основном так.

– Но тут сосна рядом, корни будут…

– Что ж делать, топоры есть, а главный корень, может, обойдем… Ладно, давайте приниматься.

Брюханов и знающий толк в копке могил – много раз в свое время участвовал – Глухих, из-за бесшабашности до полтинника оставшийся Женькой, стали резать лопатами прямоугольники дерна. Коля Крикау поддевал прямоугольники совковой лопатой, относил в сторону. Остальные присели кто на кукырки, кто на зад – ждали своей очереди поработать.

В избе Натальи Сергеевны тихое, шепотливое оживление.

Покойница лежала на столе уже обмытая и одетая в то, что сама себе приготовила: соседки без труда нашли сверток с нужным в верхнем ящике комода.

Ждали гроб, и место для него освободили посреди большой комнаты, поставили табуретки. Зеркала и телевизор прикрыли черными платками. На комоде лежали принесенные свечки – тонкие, купленные на развалинах церкви в Кутае.

Прошлым летом там, в бывшем райцентре, состоялось грустное торжество – «Прощание с селом» называлось. Вроде бы только с Кутаем прощались, но съехались туда многие и из окрестных деревушек, прибыли и те, кто жил в нынешнем райцентре – в городе Колпинске, в Енисейске, Лесосибирске, Красноярске, а то и еще дальше.

Были выступления народных коллективов, речи руководства района, края, известных уроженцев. В сумерках полетели в небо ракеты салюта…

На «Прощание» приехал и священник, провел поминальную службу на руинах Спасской церкви. Верующие, да и неверующие подходили под благословение, покупали свечки и прилепляли на орнамент уцелевших церковных стен. Многие унесли, увезли свечки с собой.

И вот теперь четыре из них, сбереженные, лежали на комоде и ждали, когда их зажгут у гроба покойного человека.

Как и надеялась Наталья Сергеевна, молодежь разобралась в ее телефоне – нашла номера детей. Сходили к конторе, где лучше ловилось, позвонили. Сообщили и брату в Кутай…

Ближе к вечеру – через сутки после смерти тётки Натальи – сделали гроб. Женщины обтянули его красной материей, которая хранилась в клубе еще с советского времени.

– Ну и запасы! – посмеивались старики, наблюдая, как доски прячутся под кумачом. – На флаги с лозунгами завезли, а мы уж третий десяток годов домовины украшаем. Спаси-ибо советской власти, хоть что-то доброе оставила.

– Да много доброго! – заспорила одна из самых боевитых в деревне старушек, Зинаида, когда-то передовица и активистка. – До сих пор дорастаскать не могут. – Но опомнилась, что сейчас не до того, сунула пустую иголку внучке: – Нитку вставь поскоре, я застебаю. Пора уж Наташу уложить да посидеть…

– Лапшу-то кто делат? – спросила другая старуха, Фёдоровна, старшая из большого рода Малыхов, которых чуть не четверть деревни.

– Да Валентина с Галиной Логиновы взялись.

Фёдоровна нахмурилась, повспоминала и сказала с сомнением:

– Не знаю, чё они накатают, никогда их лапши не ела…

– Вот что полотенец нет – это беда. На полотенцах гроб спускать надо.

– В магазине-то нету?

– Не-ету. Там всё резаные. Носовые платки, а не полотенца.

– Тогда хоть веревки нормальные подобрать. Не синтетику эту…

Почти не было в Пылёве изб – а их, жилых, оставалось около сотни, – где бы как-то не готовились к завтрашним похоронам, поминкам. У одних находилось в леднике мясо на котлеты, другие вызывались дать петушка (а из ранних выводков петушки как раз в тело вошли), третьи объявляли, что кисель сварят, четвертые – что блины напекут, пятые – кутью приготовят… Отец Коли Крикау, пасечник, налил двухлитровую банку свежего меда…

Люди были довольны собой, соучастием в общем деле. А главное, что там, наверху, Наталью Сергеевну отпускают без мытарств… Ее осмотрела фельдшерица и записала: «Тело хронически больной, без признаков насильственной смерти, вскрытие не требуется», – свидетельство о смерти, пообещала, будет в ближайшее время… Своего участкового в деревне не было – то есть он был на несколько деревень, жил в Кутае. И когда ему дозвонились, вопросов у лейтенанта не возникло: «Понятно – старый человек, что ж делать… Соболезную». И все.

Председатель сельсовета Алексей Михайлович Ткачук в тот момент лежал в больнице в городе, а кроме него никто не решился поднимать вопрос о месте похорон. Да и председатель, будь он здесь, может, тоже не стал бы убеждать, что лучше везти в город, не стал бы ломать этот объединивший людей порыв…

Принесли наконец-то гроб. Крышку прислонили к забору на то место, где была щель для почты, и красное пятно на сером фоне било по глазам проходивших мимо, заставляло вспомнить о покойнице, о том, что вот как оно – жил-жил человек, и нету. И со всеми так будет. Но, даст бог, так же проводят.

Общими усилиями переложили Наталью Сергеевну, поправили подушечку, подоткнули покрывало. Тихо порадовались, что покойница твердая, прохладная – по приметам, это хорошо, довольна, значит.

Потом сняли с кровати перину, на которой умерла хозяйка, отнесли в стайку, повесили на куричьи шестки. Те, старые, пересохшие, скрипнули.

– Не сломаются?

– Вы-ыдержат. Но сдвинуть надо на край, там надежней.

– И курицам спать место останется.

– Пускай петушок отпоет…

Уже когда вышли на воздух, баба Зина сказала:

– Надо прикрыть перину-то. Загадют курицы.

Нашли в летней кухне аккуратно свернутый кусок целлофана, растянули поверх перины.

– Ну вот, так лучше. Перина еще добрая.

– Может, кто из их заберет…

– Им много чего бы забрать надо. Как только вывозить будут?..

Говорили, не называя, о детях Натальи Сергеевны.

– Уж бы сами успели. Не представляю, как доберутся. Вертолет-то им под такое дело не выделят, а паром только в четверг…

– Не-е! Эт не старое время, когда вертолет по любой мелочи.

– На моторках, скоре всего, – предположил старик Мерзляков. – В городе целый бизнес ведь с ими…

– В городе – х-ха! От города до реки там километров пятнадцать!

– Ну, на берегу… Я не был, не знаю.

Отец Коли Крикау, весь день бродивший от двора, где делали гроб, до привалихинской ограды, но ни в чем не принимавший участия, – как-то потерянно наблюдал за работой, суетой, – весь день промолчавший, в конце концов не выдержал:

– Еще одна изба – на погибель.

Сказал это так, что все замерли, сжались. И несколько секунд стояли так, словно оглушенные, а потом стали торопливо расходиться. Одни направились к крыльцу, другие – к калитке. Лишь старик Мерзляков, запоздало, правда, попытался заспорить с горькими словами Крикау:

– Сын-то у Натальи пенсионер уже – он же на Севере был. Может, решит вернуться.

– Куда вернуться! – взвился Крикау, найдя повод выплеснуть то, что носил в себе от одного двора к другому. – Куда?! Тут нас самих скоро!.. В баржу́ – и подальше.

– Ну, давно переселеньем пугают, и тридцать лет назад пугали. А вот живем…

– Как на углях живем! Всё поразрушили – ни лесхоза с тех пор, ни какой работы.

– И слава богу. И так всё изгадили. Я вот своим хозяйством живу, и ничего мне не надо. Леспромхооз!..

– Да не будет у тебя скоро хозяйства! Сунут в четыре стены…

Двое стариков, но еще крепких, напоминающих шишковатые листвяжные столбы, стояли в узком проходе меж стайками и дровяником, посылали друг в друга дрожащими голосами эти пустые, по сути, слова и с каждым словом все больше озлоблялись. Готовы были жахнуть один другого по уху, видя сейчас один в другом врага. Так же пойманные звери, обежав несколько раз ловушку и не найдя выхода, начинают грызть друг друга.

Но разум остановил, и, сердито сопя, сильнее прежнего переваливаясь с боку на бок, старики пошли в разные стороны. Крикау – на улицу, а Мерзляков – в огород. Сначала пошел туда, чтоб просто не сталкиваться больше с Крикау, но, когда увидел землю, появилась цель: приедут наследники, и нужно осторожно как-нибудь узнать о планах; если не захотят здесь селиться, то предложить засадить огород его, Мерзлякова, картошкой. Ведь если бросить землю, то года через два-три затянет ее пыреем, пашня начнет возвращаться к целине…

Картошка уже много лет была основным заработком местных. Перед шугой проходила по реке баржа и скупала картошку. Сейчас у Мерзлякова в амбаре, прикрытые от холода и тепла брезентом, мешковиной, стояли наготове тридцать пять кулей. Если цены остались прошлогодние, то это пятьдесят тысяч рублей примерно… Раньше и морковку, свеклу, капусту скупали, но потом что-то бросили… Еще бруснику можно продать, орехи, конечно. Грибы. Голубику… Шкурки… Край у них тут добрый, голодать не даст. Пошевелись немного – и найдется тебе пропитание, возможность получить пачечку денег.

Дерн был тонкий, сантиметров пять – семь, а ниже шел почти голимый песок. Лишь вокруг корней наросли полоски чернозема, будто сами корни протолкнули питательные комочки туда, в светло-серую подземную пустыню.

Слой песка опускался метра на полтора, потом начиналась влажная, жирная почва с редкими камешками.

– Отсюда сосны и питаются, – сказал дядя Витя, заметив, что Коля Крикау с интересом мнет пальцами содержимое своей совковой лопаты.

Идет беда

Книга Романа Сенчина «Зона затопления» сродни слоновьей дозе депрессанта. Да-да, именно депрессанта, без привычной уху приставки «анти». Уже с первых страниц романа понимаешь – никакого американского хэппиэнда здесь не будет, это Россия, ситуация, в которой оказались герои – безвыходна, нужно смириться и жить дальше. Жить с тем, что предлагают. Впрочем, у каждого из появившихся на страницах произведения персонажей существуют и другие возможности. Например, не соглашаться и бороться. Таких людей в романе немного. Один, два, три... Единицы. Хотя и они в итоге готовы покориться. Потерянные нервы, здоровье. Сломанные ребра, челюсть. И все равно итог один. Тот же, что и у всех смирившихся без борьбы – система ломает. Правда, существует еще один вариант. Умереть! Страшно звучит. Смерть как протест. Мы – против! Не хотим жить такой жизнью. На кладбище не придет участковый, не скажет, что это вы тут собираетесь, а? Не посмотрит строго – Сибирь отделить планируете? Сепаратисты! Кто-кто? Сепаратисты! Раскольники! Такие люди в романе тоже есть. Те, кто не захотел жить. Или не смог. Умерли, потому что устали бороться. Впрочем, как оказалось, и после смерти им нет покоя.
Формально «Зона затопления» – роман о том, как в 1974 году на реке Ангара власть решила построить Богучанскую ГЭС. Начали бурно, вложили какие-то миллиарды (или миллионы еще в старых деньгах – да не суть) и остановились. То ли закончились финансы, то ли энтузиазм комсомольских порывов, то ли просто одряхлела власть. Этому за семьдесят, этому под восемьдесят, еле-еле машут с Мавзолея дряблой рукой. А может, и всё вместе сыграло свою роль. Стройка остановилась. На тридцать лет, считай. Заморозили, законсервировали. А потом пришли молодые, резкие, умеющие считать деньги, лучше, чем жизни, лучше, чем беды людские, разрушенные семьи, покалеченные судьбы. Пришли те, которым в стране принадлежит все. И решили достроить Богучанскую ГЭС. И достроили. А пока строили – несли горе, рушили мир, построенный не ими, топили деревни, переселяли тысячи человек из затопляемых сел в города, сжигали дома непокорных, уничтожали жизни и судьбы. Кто не хотел уезжать – заставляли. Кого не могли заставить – заставляли все равно, просто иными, далеко не законными способами. Думали затопить просто часть суши. И заработать денег. Много денег. И еще украсть. Тоже много. А затопили страну.
«Зона затопления» – книга о том, как умирает Россия. Вижу-вижу, как много тех, кто не согласится с этой фразой. Редактор толстого литературного журнала покачает головой (ну как мы такое можем опубликовать) и красным маркером вычеркнет слова из теста. Да нет, я о другой России. Не о той, где человек винтик, да что винтик, соринка в глазу развивающейся цивилизации, пылинка, засасываемая в огромный пылесос прогресса. Эта Россия не умирает. Живет. Развивается. Я о настоящей России. Стране, где думают о людях, и только потом о деньгах, где любят природу, чтят традиции, верят в Бога, в конце концов. Зачем нам эта страна, словно говорит невидимый в романе герой. Впрочем, это не так. Он видим. Проходит золотой нитью. Имя у этого героя – власть. Он, будто прибрежный маяк, мерцает сквозь все страницы книги, проявляясь порой и обретая плоть. Плоть всегда разная. Имена тоже. Суть одна. Кто-то узнаваем. Кто-то формально безлик. Мелких сажают. Воруют. Воруют. Тут миллион. Тут миллиард. Это только о тех, которых мы знаем. А сколько еще денег осело в карманах неизвестных. О самых главных молчим. Даже страшно.
«Зона затопления» – роман о стране, в которой в эту самую зону затопления входит всё. Вся Россия. Вся ее огромная территория, все леса, пастбища, поля, города, деревни. Люди. Жизни. Души. Даже могилы предков. Могилы – это память. Нет могил – нет памяти. Люди с памятью создают для государства проблемы. Они не нужны стране. В идеале таких людей вообще не должно быть. Тогда для государства все становится хорошо. Манкуртами управлять легче. Такое общество мечтает построить каждый руководитель. Но это сюрреализм. Мы-то живем в реализме. Пока живем. Впрочем, народ борется. Борется, как может. Не хочет так жить. Хотя не все конечно. Многие довольны.
Сенчин не боится сравнивать авторов проекта Богучанской ГЭС с фашистами. Не про войну же речь. И все же. Звучит страшно. Но как уж есть. «Она (журналистка Ольга, пишущая о затоплении) вспомнила эту улицу позапрошлым летом… Смотрела в школьные годы фильм «Иди и смотри», о том, как фашисты жгут деревню. Не просто смотрела, а их, пионеров, водили на сеансы несколько раз для того, чтобы они потом просили зрителей подписать требование “Это не должно повториться!”». И вот, оказалось, два десятка с лишним лет спустя увидела нечто подобное в реальности. «Огонь, плач, крики, метание людей, лошадей, кур. Мужики с канистрами…» Не раз и не два вспыхивает это сравнение в романе. Вот уже в обреченную, но еще живую деревню приплывают писатели. Среди них читается и Валентин Распутин. Это его «Прощание с Матерой» открыло тему уничтожения сибирского села много лет назад. «Оккупация! – плачуще выкрикнул третий гость с седой острой бородкой. – Пришел враг! Будто при оккупационном режиме…» Ну какие же здесь оккупанты, хочется возразить писателю. Все свои. Это же решение российского правительства. Да и опять же – все делается для человека и во имя его. Впрочем, кто в это верит. Сенчин снова про селян, которых не сегодня-завтра переселять – «люди… казались изможденными, чудом уцелевшими под игом врага. Да, будто не две тысячи одиннадцатый год и не Сибирь, а сорок третий, какая-нибудь Смоленщина». А враг-то здешний, не из-за границы пришел, свой, местный, родной. Хоть и на фашиста похожий. Заключенные из соседней зоны-колонии. У них подряд на уничтожение выселяемых деревень. Колония на хозрасчете. Но они просто исполнители. За ними стоят другие люди. Серьезнее и важнее. И в конце романа, чтобы не было сомнений, снова про них, про врагов. Дед с внуком на кладбище. Сюда перенесли тех, кого могли, с деревенских затопленных погостов на городское. Перенесли без уважения, свалили кости в черные пакеты, закопали. Что там в этих пакетах. Завязано, и бирка с фамилией. А может, внутри земля. Или чужие кости. Не докажешь. «Ровные ряды однообразных крестов. Игнатию Андреевичу напомнили они, эти ряды, фотокарточки захоронений погибших в России немцев во время войны. Такой же бездушный порядок». Вот и пойми, где фашисты, а где наши. Как все изменилось за семьдесят лет.
Переселяют жителей многочисленных сел и деревень. Двенадцать тысяч человек. Страшные цифры. Впрочем, какие же страшные. Во время войны и перед ней в неделю столько выселяли. Литовцы, крымские татары, ингуши, поволжские немцы, ленинградские финны. Так то в те годы. А сейчас. Мирное вроде время. А та же суть. Был огород, рыбалка, грибы, ягоды. Дома, построенные предками на века. Вот, например, описание одного жилища: «Изба старая, но надежная, на века. Говорят, ее срубил прадед Ирины Викторовны с сыновьями больше ста лет назад. Огромные бревна до сих пор вызывают уважение, и когда представляешь, как их тянули сюда из тайги без всяких тракторов, как ошкуривали, пилили ручными пилами, как закатывали друг на друга, - удивляешься тем людям, богатырям, великанам каким-то…» А теперь? Теперь квартира в райцентре. Вместо огорода – лоджия, вместо сеней – лестничная клетка. А тот дом сжечь. «Буду жить нормально. Хоть на унитазе посижу», – говорит кто-то. То ли в шутку, то ли всерьез. Кому-то кажется сперва, что и лучше так. Город же, цивилизация. Только все до первых морозов. Дом – не дом. Скорлупа от яйца. «Подполья нет… на сваях стоит… пол в одну доску… доски ссохлись, винтом пошли… плахи сырыми ложили». Кто строил, тот и украл часть денег. Это в России уже за правило. Да и ладно, квартиры чинятся умелыми работящими руками. А вот боль, тоску – ее не починишь никак. А страну как починить? Что у этих переселенцев впереди? Здесь их зовут утопленниками. Какая-то жизнь. Какая? Как вода в реке, зажатой электростанциями. «Злая, избитая турбинами, очищенная от всего живого». И город, в который заставили переехать сибиряков – «искусственный город, возникший из-за ГЭС, – на высоком неудобном месте, вдалеке от реки, от тайги». И жизнь. Вся жизнь у них теперь впереди искусственная.
И через строку в романе в сердечный разрыв крик – «богатый хрен вздумал китайцам электричество продавать, нашел недостроенную станцию и взялся… А нас, как мусор, в угол сметает… Мы еще и благодарить должны, что нас в квартиры эти селят». Кому этот крик? Власти?! А знает ли Путин о всем происходящем, вопрошают герои романа. Знает ли, что уничтожаются деревни, ломаются жизни. Знает, объясняет нам Сенчин в самом начале книги, в ее первой главе.
Кстати, о первой главе. Вообще, надо признаться, роман «Зона затопления» начинается фальшиво. Телефонный разговор двоих. Обсуждают строительство Богучанской ГЭС. Точнее, не строительство. Достройку. Электростанция «практически готова. Процентов на шестьдесят. Бросили в начале девяностых. Плотина почти закончена, машинные залы…В общем, довести до ума ничего не стоит». Толя и Володя. Собеседники. В каждой фразе повторяются имена. В разговоре обычном так не бывает. Автор словно хочет привлечь внимание читателя. Толя и Володя. Читатель, восклицает Сенчин, ты понимаешь, о ком я говорю. Да понимаю, понимаю, так и хочется ответить писателю. Толя и Володя. Знакомые имена. У одного РАО (это который Толя). У другого – все. «А кому будет принадлежать ГЭС в итоге? – А кому у нас все принадлежит, Володь? Все будет правильно. И Михал Ивыныча не забудем». Читаешь строки и отпадает необходимость гадать – что за Толя, что за Володя. Что за Михал Иванович. Без объяснений ясно. Впрочем, первая глава одна из немногих частей романа с фальшью. А может, и вообще одна-единственная. Не исключено, что Сенчин ее выписал именно так специально. Чтобы показать всем взявшим роман в руки – искусственная она, эта жизнь – жизнь тех, кто у власти. Настоящая в других главах. Там, где ловят рыбу, возделывают огород, хоронят родных, строят избы. Вот только эта фальшивая жизнь в романе побеждает настоящую. Хотя почему в романе. Она и в реальности побеждает. Выйдите на улицу, посмотрите вокруг. Много вы увидите настоящего? Фальши больше. Чем дальше в двадцать первый век, тем больше. Потому что все лучшее осталось в зоне затопления.
Еще одним, пусть и незначительным, но все же недочетом книги является стремление автора сделать каждую из глав романа максимально самостоятельной. По большом счету, все его части – отдельные произведения с более или менее повторяющимися героями и общей сюжетной линией. Подобный подход заставляет автора регулярно из главы в главу напоминать читателю содержание предыдущей «серии». Делалось это, видимо, потому, что Сенчин публиковал ряд отрывков из своей книги в различных журналах еще до выхода произведения целиком и обязан был объяснять взявшему журнал читателю сюжет, знакомить с ранее выведенными на сцену героями. Похоже, что при издании книги разрозненные ранее фрагменты были склеены им не слишком аккуратно и наложились друг на друга краями. Перечислять накладки и наслоения нет никакого смысла. Они видны только критически настроенному взгляду и в целом не портят роман, однако говорят о не слишком профессиональной работе редактора, который, видимо, решил, что работая над текстом финалиста премий «Большая книга», «Русский Букер» и «Национальный бестселлер» можно и похалтурить.
Отличительной чертой «Зоны затопления» можно назвать отсутствие в книге главного героя. Сенчин словно специально стачивает индивидуальность каждого персонажа. Нет, герои не аморфны, не унифицированы и не калиброваны. Но они всё же умышленно не ярки. Почти убежден, что сделано это автором осознанно, чтобы показать, сколь незначителен человек, сибиряк, живущий в далекой, глухой деревне, сколь слаб он перед возникшими обстоятельствами, сколь ничтожен его шаг в поступи, которую чеканит страна. Наталья Сергеевна Привалихина, Юрий и Татьяна Масляковы, Ирина Викторовна со своей курицей Чернушкой, журналистка Ольга, Алексей Брюханов, Игнат Андреевич и десятки других, появляющихся в книге имен и фамилий вторичны в жизни, которую им навязывает власть. У каждого из них своя позиция, свое мнение, свое «я», но как это все быстро проходит, ломается, нивелируется под гнетом обстоятельств. Кто они для власть имущих? «Маргиналы и пенсы», их «осталось тысяч пять». Разве это люди. Разве это цифры. Не человек главный герой романа «Зона затопления». Главный герой – горе. Главный герой – беда. Беда многолика. Она описана автором мастерски. Видна каждая черточка, морщинка на лице, жесткий циничный взгляд.
«Зона затопления» – роман красивейшего русского языка. Не современного новояза десятых, с его айфоно-смс-ным жаргоном, где не фотографируются, а «фоткаются», не радуются жизни, а «лайкаются», не встречаются, а «чекинятся», не живут, а… Вроде еще не появилось слово-заменитель жизни, но все впереди, невозможно остановить прогресс, вот только прогресс ли это.
Даже не вникая в политический подтекст книги, стоит прочитать «Зону затопления» обязательно. Просто чтобы знать, как говорили наши деды, как говорят сегодня люди в уходящей от нас России. Фразу – «Он поглядывал на братьев, крупных, женатых мужиков, на их жен, корпусных, рожалых» – можно перечитывать по нескольку раз. Для ленивых, изнеженных москвичей, питерцев, жителей других крупных городов в конце книги словарь сибирского диалекта, густо рассыпанного по страницам. «Гоить» – создавать уют, «жабнуть» – быстро выпить, «куржак» – густой иней. И еще с полсотни мало знакомых городскому жителю слов. Уходящий язык. Теряем его вместе с людьми.
Книга Романа Сенчина о стране, в которой затапливается все человеческое. Не о плотине речь, не о ГЭС. Не о поселках и не домах. Речь не о погостах, лугах, пастбищах, лесах. Речь о человеческих чувствах, простых, привычных – дружбе, любви, взаимовыручке. Все это не нужно власти, все это суета, никому не нужная мелочь, сор. «Людей выселяли из их квартир за долги перед ЖКХ в общежития, обманывали при покупке и продаже жилья, увольняли с работы по прихоти начальства; родители не могли устроить детей в сады; проваливались тротуары, взрывался газ, горели дома, обваливались стены, лопались и лопались трубы». Про такую страну пишет Сенчин. «Зону затопления» его нужно читать одновременно с романом Сергея Шаргунова «1993». Становятся ясными корни нелюбви российского народа к правящей элите. Впрочем, на результат это не влияет. В России ничего не меняется. Выбирают того, кого нужно.
«Зона затопления» – роман о смерти. Автор все больше и больше склоняется к этому страшному выходу из ситуации, в которой оказались его герои. Со смерти начинается книга. С одинокой смерти, естественной, без насилия. Была старуха Привалихина, жила одна, дочь в городе, приезжала изредка. Жила Привалихина и померла. Устала жить, сказали бы в народе. Смертью книга и заканчивается. Только уже не конкретный человек умирает. Кто мог, уже умерли. Кладбище вон. На нем переселенцы лежат. Вывезли в целлофановых пакетах костями с деревенских погостов на новое место за городом. Место топкое, перевезли не всех. Идет вода. Заполняется водохранилище. Топит страну. Гектар за гектаром. Лежат умершие в могилах. Не спокойно как-то. И живым не спокойно и мертвым. То ли прорывает плотину, то ли просто спускают воду. Кто его разберет. Идет вода в сторону кладбища, топит могилы. Но не умершие в могилах тонут. Живые. Мы с тобой, читатель, тонем, словно говорит Сенчин. Только вот переселять нас уже некуда. Велика Россия. А некуда. Потому что вся наша страна – зона затопления. От Калининграда до Владивостока. От Мурманска до Ялты. Идет вода. Топит страну. Да не вода это. Беда идет.

Зона затопления Роман Сенчин

(Пока оценок нет)

Название: Зона затопления

О книге «Зона затопления» Роман Сенчин

Роман «Зона затопления», написанный писателем Романом Сенчиным, рассказывает читателям о трагической судьбе деревень, оказавшихся в зоне затопления Богучанской ГЭС. Произведение повествует о реальных событиях, происходивших не так давно.

Роман Сенчин намеренно начинает повествование подробным описанием приготовления к похоронам одного из жителей деревни, долгой церемонии, старого кладбища. Гнетущая атмосфера прощальной церемонии задает тон всему произведению, постепенно подводя в основной мысли автора.

Герои романа «Зона затопления» — узнают весть о скором затоплении их селения, имеющего историю, длиной в триста пятьдесят лет. Деревенские жители, давно пустившие глубокие корни в сибирских краях, осознают, что придется сорваться с насиженных мест, бросить жилища, забыть о родных тропинках, оврагах, опушках, забыть о том, что была когда-то такая деревня, да теперь скрылась под водой искусственного водохранилища.

Печальная весть воспринята людьми по-разному. Кто-то готов остаться и погибнуть вместе с деревней, кто-то протестует и митингует, кто-то тихо собирает пожитки, кто-то просто плачет. Роман Сенчин умело изображает разные характеры сельчан, в которых угадываются знакомые лица, ежедневно встречающиеся на улицах городов и сел.

Роман «Зона затопления» разделен автором на две части. Первая половина – это собственно история села, его жителей, описание эмоционального состояния каждого сельчанина после известия о затоплении. Вторая половина – журналистское расследование, вырезки из печатных газет, официальные документы – чистой воды документалистика, еще раз подтверждающая реальность событий, описанных в произведении.

Роман Сенчин устами героев, а позже – журналистским расследованием, определяет виновников происходящего, выпячивает наружу все негативные признаки существующего общества, в котором чиновники правят балом, забывая о народе, втаптывая его в грязь, лишая самого ценного.

Критики считают, что роман Сенчина в чем-то перекликается с произведением Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Читать эмоциональный и одновременно депрессивный роман достаточно сложно. Но, тем не менее, чтение «Зоны затопления» увлекает и находит отклик сочувствия в душе читателя.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно или читать онлайн книгу «Зона затопления» Роман Сенчин в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Зона затопления» Роман Сенчин

Но скоро человечество одумается и поймет, что Земля – родная и единственная, не надо губить ее, нельзя так бешено выкачивать нефть и газ, косить леса. Одумается, станет беречь Землю и самих себя, своих потомков.

Не как у народных людей. – Никитка отложил свой айфон и заговорил необычно для себя торопливо и горячо: – Я когда президентом стану, сделаю, что все будут в отдельных домах жить. И чтобы у всех были свои коровки, и свинки, и куры. И женщины будут женскую работу делать, а мужчины – мужчинскую.

Трудно быть человеком — люди мешают

– Можно теперь домой мне?
– Но вот же ваш дом, бабушка, – сказала с удивлением девушка-соцработник.
– Все подготовлено, удобно. Ночь можно на матрасе переспать, а завтра ваши вещи привезут.
– Мне домой надо. В деревню. Курицы там, картошка. И всё. Таких, увидевших новые жилища и захотевших скорее обратно – «домой», – было много. И их отвезли на пристань, посадили на паром. Прибирать огороды.
– Вот и поглядели свои могилки, – говорили на обратном пути

Внутри себя человек может быть сколько угодно и честным, и правильным, и справедливым, а обстоятельства постоянно заставляют его поступать против совести и убеждений.

Действительно, от хорошей жизни к религии вряд ли кто припадет, а несчастным хоть какая-то надежда, поддержка.

А сейчас неправильная жизнь. Все перепуталось. Женщины как мужчины есть, и мужчины как женщины совсем. И делать нечего, когда не на работе, не в садике. Дома сидим и… и ничего.

Скачать бесплатно книгу «Зона затопления» Роман Сенчин

(Фрагмент)

Давайте искать виновных. Будем это делать на злобу дня и просто ради того, чтобы найти крайних. Делать это можно с удовольствием и довольно размеренно, смакуя в отдельности каждый неустраивающий лично тебя пункт. Допустим, есть одна неурядица, способная изменить уклад жизни определённой группы людей. Нужно эту неурядицу обрядить в человеческие одежды и скорбно выставить её примером чьего-то свинства. Собственно, «Зона затопления» – это поиски покусившихся на право существовать, дабы извлечь из этого пользу.

Будет ли польза государству от строения, задуманного ещё во времена Советского Союза? Подумать только - бешеное количество электричества, способное утолить энергетический голод самого государства и непомерный аппетит Китая. Почему бы не довести до ума и не продавать таки электричество Поднебесной? Есть единственная существенная проблема, мешающая осуществить задуманный проект, – люди.

Роман Сенчин начинает повествование не с нужд тех, чьи дома уйдут под воду. Ему важнее показать замысел правительства и олигархов, решивших просто так достроить законсервированное, случайно о нём вспомнив. Сенчин показывает не чей-то, а собственный интерес весьма прямо. Ему нужно обличить действующую власть в прегрешениях, будто другая власть могла быть более человечной и продолжать управлять государством без затрагивания заброшенных советских строек.

Опосредованно обвинив, не указывая ни на кого конкретно, Сенчин переходит к выжиманию слёз, обставляя ситуацию в чёрном цвете. Читатель не видит отрицательных моментов, будто жизнь в деревне - это рай и жить в ней хорошо. У Сенчина человек не стремится обосноваться в городе - ему милее частный дом, подворье и весенняя распутица, а до тёплых квартир, удобной инфраструктуры и прочих благ современной цивилизации ему дела нет.

Получается, законсервированной оказалась не только стройка, но и образ живущих в будущей зоне затопления людей. Они ничего не хотят менять, чему Сенчин потворствует. Пусть такая идеальная деревня продолжает существовать.

У Сенчина его герои не желают свершения перемен. Для них их нынешнее положение - это благо. Их ужасает, что земля уйдёт под воду и они вынуждены будут искать новые места для проживания. В том-то и проблема, что несколько поколений не могут адекватно трактовать какую-либо ситуацию, поскольку исходят из личного примера. Им не нужна ГЭС, но отчего вина лежит именно на ней?

Река постоянно меняет своё русло. Живущие на её берегах люди привыкли к подобному капризу своенравной природы, постоянно двигающейся вперёд и не терпящей консерватизма. Поколение Сенчина видит строительство плотин и не осознаёт, что это тоже перемена русла - их дома будут затоплены. Внутренне понимаешь, этого можно было избежать. Но и всем угодить невозможно, поэтому кто-то должен пострадать.

Другая сторона взглядов Сенчина - отсутствие перспектив в будущем. Переселенцы теряют обжитую жилплощадь, землю и налаженный бизнес, получая взамен совсем иное, к чему они не были готовы: вместо годной квартиры их выписывают в промерзающую зимой халупу. С остальным же дело обстоит ещё хуже. Это реальная проблема, справиться с которой невозможно. И это так по банальной причине - Россию населяем Мы. Поэтому подобно Сенчину искать виноватых где-то там наверху не стоит. В подвале живут такие же люди, как и во власти, а значит поиск надо начинать с себя.

Поэтому нет веры словам Сенчина, показывающего чужое человеческое горе. Он прав, когда говорит о других людях, спокойно рассматривающих чьи-то проблемы, пока подобные неприятности не стали твоими. Но в этом и заключается образ мыслей человека, о чём было сказано ранее. Так зачем было чесать голову и на кого-то пенять? Не о том говорит Сенчин с самого начала. Не о том он и продолжает повествование.

Явной цельной сюжетной линии в «Зоне затопления» нет. Читателю доступны истории людей, порой взятые ради более широкого освещения нужд переселенцев. Иногда Сенчин отходит далеко в сторону, рассказывая о том, без чего можно было обойтись. Это его право и он им пользуется.

Складывается впечатление, будто перед читателем предыстория ожидания кровавых разборок, обязанных закончиться возвращением к исходному состоянию. Этакий боевик из девяностых, лишённый должного движения, показывающий лишь действия массовки. Где-то вне страниц произведения главный герой добивается справедливости силой оружия. В самой «Зоне затопления» – пастораль и жалобы на жизнь.

Виновный Сенчиным обозначен: он не может быть для граждан страны твёрдой опорой и служить гарантией благополучия в будущем. Всего один человек! И никто другой кроме него в стране не имеет значения, как он. Это ли не яркая характеристика всего русского народа, привыкшего всегда стоять за спиной единственного ответственного? Беды каждого жителя страны проистекают от действия или бездействия оного. Он - антигерой.

Хроника великого потопа, или Гидра электростанции

Для остальных - чуть подробнее.

Роман Сенчин (р. 1971) - один из самых заметных и значительных современных российских прозаиков. Автор многих повестей - «Вперёд и вверх на севших батарейках», «Нубук», «Минус», «Лёд под ногами», романов «Елтышевы» и «Информация», многих рассказов и критических статей… Сегодня будем говорить о романе «Зона затопления», увидевшем свет в 2015 году в Редакции Елены Шубиной.

Сенчина принято называть автором мрачным, даже депрессивным. Сам он в прошлом году - у нас, во Владивостоке - объяснял: «Я реалист, пытаюсь более-менее объективно фиксировать некоторые - к сожалению, часто неприглядные стороны нашей жизни. Литература вообще фокусируется на проблемах, трагедиях, драмах».

Вот и в «Зоне затопления» весёлого, прямо скажем, мало: на Ангаре строится очередная ГЭС, деревни затапливают, людей переселяют… Это верхний смысловой пласт «Зоны…», продолжающей «сибирско-деревенскую» линию «Елтышевых».

Тема взята из жизни: речь идёт о построенной на Ангаре (у городка Кодинска Красноярского края, в книге он назван Колпинском) Богучанской ГЭС. Не первой и, видимо, не последней. Начинали этот проект ещё в 70-х, потом приостановили. Уже в наше время его разморозили Чубайс с Дерипаской. А сегодня под ударом – не только Ангара: нет-нет да заговорят о том, чтобы перегородить Амур и наращивать экспорт электричества в Китай…

Нельзя не вспомнить «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина, где тоже описывалось затопление, только в связи со стройкой другой - Братской ГЭС, это выше по Ангаре. «Зона затопления» даже посвящена Распутину, да и сам он появляется в тексте. Однако книга Сенчина, несмотря на все очевидные параллели, - совершенно иная, самостоятельная.

«Зона затопления» - не столь уж частый сегодня пример достоверной, серьёзной, добросовестной книги о неофисной, нестоличной, негородской жизни. Сенчин описывает ту реальность, с которой хорошо знаком. Сам он родом из Тувы, жил в Красноярском крае, позже перебрался в Москву, с недавних пор - в Екатеринбурге. «В своё время и нас в Туве коснулась стройка Саяно-Шушенской ГЭС, - рассказывал Сенчин. - Были переселения, перенесли целый город Шагонар… Объявили, что Саяно-Шушенская ГЭС – последняя, потом будем использовать силу прилива, солнечную энергию. Но прошло 30 лет - и появилась Богучанская ГЭС на Ангаре. Всё повторилось: переселения, горящие избы, слёзы. Людей распылили по Красноярскому краю, по Хакасии. Почти все получили «санитарные нормы» по 18 квадратных метров на человека. Бывало, что по одному адресу, в одной ограде, стояло три избы, в них жили три-четыре семьи. Им давали 4-комнатную квартиру на всех: три хозяйки на одной кухне, ссоры, скандалы… Я записывал истории людей, с которыми встречался, кое-что брал из газет. Так появился цикл связанных общими героями и географией рассказов, которые стали главами этой книги».

Как «Матёра» - не только о Братской ГЭС, так и «Зона» - не только о Богучане. Отношения деревни и города, утрата родовой и исторической памяти, «маленький человек», конфликт власти и населения - вот лишь несколько линий этого романа, выросшего из отдельных новелл. Книга - неприкрыто злободневная, но её публицистичность надёжно растворена в художественности. Сквозные образы – вода и кладбище. Новый и зловещий смысл приобретает слово «глубинка». А «гидроэлектростанция» отсылает к многоголовой гидре…

Вообще говоря, Сенчин описывает новый великий потоп, катастрофу пусть небиблейских форм, но отнюдь не районного масштаба.

«Зону затопления» кто-то назвал «Левиафаном» в прозе. Параллели действительно присутствуют, и не только в общей атмосфере: одна из сюжетных линий - человек, защищающий свою лесопилку от беспредела властей и связанных с ними бандитов. Но насколько Сенчин сильнее Звягинцева в знании реалий нашей российской провинциальной жизни! В книге всё, вплоть до мельчайших бытовых деталей, описано «изнутри», с тем пониманием, которое человеку со стороны не даётся.

…Литература, конечно, чубайсов не остановит.

Но хорошо уже то, что она ставит вопросы, фиксирует проблемы, описывает то, что с нами происходит.

Если перестанет – утонут не только сибирские деревни.

«Зона затопления», отмеченная премией «Большая книга», - это действительно большая русская книга.